Неточные совпадения
Случилось дело дивное:
Пастух ушел; Федотушка
При стаде был один.
«Сижу я, — так
рассказывалСынок мой, — на пригорочке,
Откуда ни возьмись —
Волчица преогромная
И хвать овечку Марьину!
Пустился я за ней,
Кричу, кнутищем хлопаю,
Свищу, Валетку уськаю…
Я бегать молодец,
Да где бы окаянную
Нагнать, кабы не щенная:
У ней сосцы волочились,
Кровавым следом,
матушка.
За нею я гнался!
Молодая жена его, как
рассказывал Венден, — он был женат полгода, — была в церкви с
матушкой и, вдруг почувствовав нездоровье, происходящее от известного положения, не могла больше стоять и поехала домой на первом попавшемся ей лихаче-извозчике.
Наталья Савишна, которая всю ночь 11 апреля провела в спальне
матушки,
рассказывала мне, что, написав первую часть письма, maman положила его подле себя на столик и започивала.
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей
матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь,
расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в то время, как Нехлюдов
рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос
матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», —
рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Несмотря, однако ж, на эти частые столкновения, в общем Аннушка не могла пожаловаться на свою долю. Только под конец жизни судьба послала ей серьезное испытание:
матушка и ее и тетенек вытеснила из Малиновца. Но так как я уже
рассказал подробности этой катастрофы, то возвращаться к ней не считаю нужным.
Я не следил, конечно, за сущностью этих дел, да и впоследствии узнал об них только то, что большая часть была ведена бесплодно и стоила
матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и не нужна здесь, потому что я упоминаю о делах только потому, что они определяли характер дня, который мы проводили в Заболотье.
Расскажу этот день по порядку.
Наконец, любезный друг, я получил письма от Марьи Николаевны. Давно мне недоставало этого утешения. Она обещает писать часто. Ты, верно, с Трубецкими в переписке; следовательно, странно бы мне
рассказывать отсюда, что делается в соседстве твоем. Меня порадовало известие, что Сутгова
матушка к нему начала снова писать попрежнему и обеспечила их будущность; это я узнал вчера из письма Марьи Казимировны — невольно тебе сообщаю старую весть, может быть, давно уже известную.
— Матушка-то твоя из иностранок, что ли, была? Так, что ли, вы
рассказывали, Иван Петрович? — продолжались робкие расспросы старушки.
В своем обществе Митенька называл Марью Петровну ma bonne pate de mere [моя добрая
матушка (франц.)] и очень трогательно
рассказывал, как она там хозяйничает в деревне, чтоб прилично содержать своих детей.
Так как я знал, что заботы
матушки о моих занятиях ограничатся этими немногими словами, то я и не почел нужным возражать ей; но после чаю отец меня взял под руку и, отправившись вместе со мною в сад, заставил меня
рассказать все, что я видел у Засекиных.
На следующее утро, когда я сошел к чаю,
матушка побранила меня — меньше, однако, чем я ожидал — и заставила меня
рассказать, как я провел накануне вечер. Я отвечал ей в немногих словах, выпуская многие подробности и стараясь придать всему вид самый невинный.
—
Расскажи теперь,
матушка, все подробности; садись подле, так. Ну?
Все же,
матушка, лучше, — тоже сказывают, она тяжела от него, грех свой прикроет: святое все святит, хоть тоже, как прислуга
рассказывает, ей шибко не хотелось идти за него.
О
матушке ли Волге серебряной? или о дивном богатыре, про которого
рассказывал Перстень? или думали они о хоромах высоких среди поля чистого, о двух столбиках с перекладинкой, о которых в минуту грусти думала в то время всякая лихая, забубенная голова?
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое
рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя
матушка!
— Ведь я охотой за брата пошел, —
рассказывал Авдеев. — У него ребята сам-пят! А меня только женили.
Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: «Молодец! Ступай». Так и пошел за брата.
—
Матушка, Арина Васильевна! Поставьте мне голову на плечи:
расскажите, зачем вы отдали незнакомому человеку мои вещи?
— Слушаю,
матушка Аграфена Власьевна, — отвечал слепой с низким поклоном. — Да, кажись, и та, что я
рассказывал…
— Хорошо, хорошо! — отвечала Власьевна. — Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, — продолжала она, — знаешь ли что,
матушка? у нас на селе теперь есть прохожий, про которого и невесть что
рассказывают. Уж Кудимыч ли наш не мудрен, да и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить… Да полно же, родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.
—
Расскажите мне, голубчик Нестор Игнатьич, что-нибудь про вашу
матушку, — попросила Дора, быстро приподнявшись на локоть и ласково смотря в глаза Долинскому.
Подколесин. Подумаем, подумаем,
матушка. Приходи-ка послезавтра. Мы с тобой, знаешь, опять вот эдак: я полежу, а ты
расскажешь…
Княгиня приехала вместе с Петицкой. Вся прислуга княжеская очень обрадовалась княгине: усатый швейцар, отворяя ей дверь, не удержался и воскликнул: «Ай,
матушки, вот кто приехал!». Почтенный метрдотель, попавшийся княгине на лестнице, как бы замер перед нею в почтительной и умиленной позе. Одна из горничных, увидав через стеклянную дверь княгиню, бросилась к сотоваркам своим и весело начала им
рассказывать, что прежняя госпожа их приехала.
— Дмитрий Николаич, — начала она, — нам время терять некогда. Я пришла на пять минут. Я должна сказать вам, что
матушка все знает. Г-н Пандалевский подсмотрел нас третьего дня и
рассказал ей о нашем свидании. Он всегда был шпионом у
матушки. Она вчера позвала меня к себе.
— «
Расскажи,
матушка», — отвечал мой отец.
Он говорил о столице, о великой Екатерине, которую народ называл
матушкой и которая каждому гвардейскому солдату дозволяла целовать свою руку… он говорил об ней, и щеки его рели; и голос его возвышался невольно. — Потом он
рассказывал о городских весельствах, о красавицах, разряженных в дымные кружева и волнистые, бархатные платья…
— Пресвятая троица! как же мне теперь уверить
матушку! А она, старушка, каждый день, как только мы поссоримся с сестрою, говорит: «Вы, детки, живете между собою, как собаки. Хоть бы вы взяли пример с Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Вот уж друзья так друзья! то-то приятели! то-то достойные люди!» Вот тебе и приятели!
Расскажите, за что же это? как?
— Змей подколодный, — начал он, с горестной старательностью выговаривая каждую букву каждого слога, — жалом своим меня уязвил и все мои надежды в жизни — в прах обратил! И
рассказал бы я вам, Дмитрий Семенович, все его ехидные поступки, но
матушку вашу боюсь прогневить! («Млады вы еще суть», — мелькнуло у меня в голове выражение Прокофия.) Уж и так…
— Мартын Петрович, встань! Сядь! и
расскажи мне все по порядку, — решительным тоном скомандовала
матушка.
Вернувшись домой, я, разумеется,
матушке ни единым словом не намекнул на то, что видел, но, встретившись с Сувениром, я — черт знает почему —
рассказал ему все. Этот противный человек до того обрадовался моему рассказу, так визгливо хохотал и даже прыгал, что я чуть не побил его.
Вернувшись домой, я
рассказал все виденное мною
матушке. Она выслушала меня до конца и несколько раз покачала головою.
— Ну,
матушка Татьяна Григорьевна, — продолжал хозяин, обращаясь к Уситковой, — вы начали, кажется, что-то
рассказывать?
— А
матушка? А дела? — сказал он. — Ну да не в том дело, расскажите-ка, как вы провели это время? Неужели опять хандрили?
Бригадир. Я бы хотел так быть на этот раз,
матушка; я вижу, что вы теперь шутить изволите; рассказы его — пустошь. Он хотя и мой сын, однако таить нечего; где он был? в каких походах? на какой акции? А ежели ты охотница слушать и впрямь что-нибудь приятное, то прикажи мне, я тебе в один миг
расскажу, как мы турков наповал положили, я не жалел басурманской крови. И сколь тогда ни шумно было, однако все не так опасно, как теперь.
Мигачева (подходя к Анне). Ну,
матушка Анна Тихоновна,
рассказывайте!
—
Матушка, — говорю, — вы уж не мучьте,
рассказывайте!
«Ну, — я говорю, — бог,
матушка, меня не посылал, потому что бог ангелов бесплотных посылает, а я человек в свою меру грешный; но ты все-таки не плачь, а пойдем куда-нибудь под нбсесть сядем,
расскажи мне свое горе; может, чем-нибудь надумаемся и поможем».
Мне
рассказывали, что Плавильщиков, во время пребывания своего в Петербурге, перед началом представления пиесы, всегда старался подгорячить Троепольскую и говаривал: „Ну,
матушка Татьяна Михайловна, не ударимте себя лицом в грязь, сыграемте сегодня на славу!“ — и оба доходили до таких излишеств, что приводили публику в смех.
Марья Васильевна. Да вот вспоминали, как кто замуж выходил. Я
рассказывала, как я тебя боялась, помнишь? Как ты брильянтовое колье привез. Я брать не хотела. И потом на бале: он со мной мазурку танцевал, и я все не знала, кого мне выбирать… Как молодо-глупо было! А весело…
Матушка любила это пышно делать. У нас вся Москва на свадьбе была… Весь вход красным сукном был устлан и цветы в два ряда.
— А вы бы песенку спели, — сказала Никитишна. — Мирскую нельзя, так псáльму бы. Ты, Марьюшка, чтó так сидишь?.. Чего не поешь?.. Мастерица ты псальмы-то петь… Опять же и ты, Варюша, знаю, голубка, что у
матушки Юдифы пение тобой держится… Пойте-ка, девицы!.. Не то сказочку какую
рассказали бы… Это, чать, за грех в обителях не ставят? Аль и сказочку-то грешно сказать?
— Ну, не водится так не водится, — продолжала Никитишна. — Да постой, Фленушка, постой!.. Ты у меня не таранти! Что сбиваешь старуху? Разве здесь одни обительские девицы? Есть и мирские. Сем-ка спрошусь я у
матушки, не дозволит ли сказку вам
рассказать.
—
Расскажи ты мне, Алексей Трифоныч,
расскажи, родной, как поживают они, мои ластушки, как времечко коротают красавицы мои ненаглядные? — пригорюнясь, спрашивала она гостя, сидевшего за большой сковородкой яичницы-глазуньи. — Как-то они, болезные мои, у батюшки в дому взвеселяются, поминают ли про нашу обитель, про
матушек да про своих советных подружек?
— Повремени,
матушка, — отирая слезы, молвила Фленушка. — Потерпи немножко. Скоро, скоро все
расскажу. Все, все. А теперь… Вон
матушка Юдифа идет, — прибавила она, взглянув в окошко. — Как при ней говорить… Погоди немножко, всю душу раскрою тебе…
Долго
рассказывала она Алексею, как
матушка Манефа, воротясь из Осиповки с именин Аксиньи Захаровны, ни с того ни с сего слегла и так тяжко заболела, что с минуты на минуту ожидали ее кончины, — уж теплая вода готова была обмывать тело покойницы.
Иссуши меня, Господи, до макова зернышка, коль не
расскажу я про все твои проказы
матушке!..
— Постой, постой маленько, Яким Прохорыч, — молвила Аксинья Захаровна, подавая Стуколову чашку чая. — Вижу, о чем твоя беседа будет… Про святыню станешь
рассказывать… Фленушка! Подь кликни сюда
матушку Манефу. Из самого, мол, Иерусалима приехал гость, про святые места
рассказывать хочет… Пусть и Евпраксеюшка придет послушать.
Пригрозила она, что себя не пожалеет, а всю подноготную
расскажет и
матушке Манефе, и Патапу Максимычу, и Аксинье Захаровне, и по всей обители разблаговестит про шашни его с Прасковьей Патаповной…
— Так с Богом! Поднимайтесь в путь, Господь вас храни, — решила игуменья. — Смотри же, Аркадьюшка, все
расскажи матушке Юдифи, что я тебе наказывала, не забудь чего. Да чтобы со всеми ихними матерями беспременно на Петров день к нам пожаловала… Слышишь?
— Это я точно слыхал, и не один даже раз разговаривал про них с отцом Никифором, — молвил Василий Петрович. — В том только у меня сумнительство на ихний счет, что ведь с чего-нибудь взял же народ про Сергея так
рассказывать. Без огня дыма,
матушка, не бывает.
А как поднял Господь
матушку, ей все и
рассказали.